Стайер
Марсель Салимжанов. Линия судьбы

7 ноября исполнилось бы семьдесят лет народному артисту СССР, режиссеру Марселю Салимжанову. В эти дни в память о нем в татарском академическом театре имени Г.Камала проходит декада салимжановских спектаклей, которую завершит большой юбилейный вечер. А на прошлой неделе состолось открытие памятника на могиле Марселя Хакимовича.

Нам еще предстоит осмыслить его творческое наследие и судьбу. И такие попытки уже делаются. Так, в предлагаемой сегодня публикации использованы материалы из книги "Стайер", котора должна стать еще одним приношением памяти Мастера. Автор и составитель книги (в нее вошли также воспоминания актеров, близких людей и творческих соратников Салимжанова) - журналист Ольга Стрельникова.

Воспоминание о театральном флигеле

Что ни говори, а нити каждой судьбы тянутся из детства, если их не перепутают и не оборвут нелепая случайность или чьи-то благие намерения, что нередко одно и то же.

Конечно, нелегко отрешиться от образа "позднего" Салимжанова: большого, грузного, с ежиком седых волос и острым, чуточку исподлобья взглядом - и представить его закулисным мальчиком, который всем детским забавам предпочитал взрослые игры и разговоры о театре. Но, наверное, потому и трудно, что мы невольно переносим на этого мальчика свои собственные первые ощущения от театра. Ощущения и трепет людей, которые никогда не соприкасались с театром так близко, как соприкасаются с ним актерские дети.

Для Марселя Салимжанова запах театра был неотделим от материнского, а потому у него не было придыхания и трепета перед так называемой тайной театра. Ведь сыновние чувства обычно очень сдержанны. Да и где ей было прятаться, этой тайне, если театр был продолжением дома, а в доме все было подчинено ему же, Театру...

В 1926 году Татарский государственный театр переехал в новое здание на улице Горького, и тогда же справили новоселье несколько актерских семей. У нового театра, помимо других достоинств, имелся двухэтажный флигель, что и позволило значительно снять остроту "жилищного вопроса".

По существу, это было общежитие, хотя сами актеры предпочитали слово "коммуна". Жили очень дружно. Все праздники отмечали вместе, в складчину, и так же вместе, случалось, голодали. Никакой, даже условной, границы между собственно театральным миром и новым советским бытом, настоянным на запахах коммунальной кухни, для обитателей флигеля практически не существовало...

В том же флигеле на втором этаже получили две крошечные комнаты Хаким Салимжанов и Галия Нигматуллина, в то время молодая актерская чета, как раз ожидавшая появления на свет своего первенца.

Эта красивая пара стала неразлучной еще в Татарском театральном техникуме. Хаким Салимжанов и Галия Нигматуллина были в числе его первых выпускников. В Казань они оба приехали из Орска. Отец Галии Нигматуллиной до революции был известен там как один из самых богатых людей. Видимо, от него дочка-красавица унаследовала не только благородную утонченность черт, но и жизненную стойкость, обостренное чувство собственного достоинства. Хаким Салимжанов и происхождением, и манерами был попроще, но покорял другим - блестящей эрудицией, неуемностью своей деятельной натуры в сочетании с душевной мягкостью и деликатностью. А все это вместе и рождало то необыкновенное мужское обаяние, которое исходило от него и в жизни, и на сцене.

Ни для кого в театре не было секретом, что Хаким абы мечтает о сыне, о "наследнике". И когда у Салимжановых первой родилась девочка, дочка, кто-то в шутку, а кто-то и совершенно серьезно выражал сочувствие молодому отцу. Но вскоре это "горе" напрочь было забыто, уступив место всепоглощающей нежности к прелестному крошечному созданию, которому нашлось такое же красивое девичье имя - Аделя.

Несмотря на довольно большую разницу в возрасте - семь лет, брат и сестра с детства были дружны, не говоря уже о внутренней, духовной связи между ними, которую они ощущали постоянно, куда бы ни забросила их судьба. И все-таки жизнь сложилась так, что виделись они редко. До сестры, особенно после ее эмиграции, в лучшем случае доходили лишь отголоски творческих успехов брата и тех событий, которые приносили ему самые большие радости и огорчения. Возможно, еще и поэтому для Адели Хакимовны поныне не утратили яркости воспоминания о том дне, когда в ее жизнь вошел брат Марсель.

Вспоминает Аделя Салимжанова-Риненберг

"1934 год, 7 ноября... Конечно же, вы помните, какой это всегда был необычный день. Этот день считался самым большим праздником советского народа.

На площади Свободы уже начинался военный парад, большое оживление царило и перед зданием Татарского театра. Здесь тоже формировали праздничную колонну. Ее возглавляли, верхом на лошадях, артисты в театральных костюмах персонажей шекспировского "Отелло": загримированный под эфиопа Мухтар Мутин, очаровательная Дездемона - Галима Ибрагимова, Камал III, он же Кассио, и мой отец, Хаким Салимжанов - Яго...

Мы с мамой, Галией Нигматуллиной, стояли у ворот театра и лишь со стороны наблюдали за этой праздничной суматохой. Мама не участвовала в демонстрации, поскольку должна была вот-вот родить.

А как только театральная колонна скрылась из виду, у мамы начались схватки. Ее едва успели доставить в больницу. Вот так, под звуки фанфар и праздничных маршей, которые гремели из всех репродукторов, появился на свет Марсель, долгожданный наследник Хакима Салимжанова.

...Наш отец, будучи личностью яркой и заметной, по существу, был мягким и добрым человеком. А вот мама, тихая и скромная женщина, которая никогда не повышала голоса, на самом деле обладала железной волей, была очень властной и скупой на похвалы. Когда Марсель был уже маститым режиссером и критики захлебывались от похвал, мама все равно умудрялась находить в его спектаклях какие-то огрехи и прямо говорила о них Марселю. Теперь я понимаю, что это была ее тактика: она подстегивала его, не давала почивать на лаврах. Ведь в душе она так гордилась сыном!

Словом, в нашем доме царил матриархат. И первой его жертвой стала я. Узнав о моем желании стать актрисой, мама сказала, что в театр я пойду, только перешагнув через ее труп. Дело в том, что в те годы артисты жили очень трудно, бедность сопровождала их всю жизнь. И многие актеры мечтали о лучшей доле для своих детей. В их числе была и наша мама, которая верхом престижа и благополучия считала профессию адвоката.

Я понимала, что бессмысленно ввязываться в безнадежную борьбу, но и подчиниться чужой, пусть и родительской воле не захотела. Скорее просто из духа противоречия я решила свою судьбу иначе...

Рассказываю об этом только для того, чтобы стало понятно, почему несколько лет спустя Марсель, душой и помыслами тоже принадлежавший театру, вдруг оказался на юридическом факультете.

К тому времени я была уже замужем за прекрасным человеком Владимиром Риненбергом. Когда на последнем курсе юрфака Марселя стали терзать сомнения в правильности своего выбора, именно Владимир поддержал его в намерении ехать в Москву и поступать в ГИТИС. Конечно, мы понимали, что нашим родителям не по средствам еще пять лет содержать сына, тем более в Москве, и Владимир взял на себя финансовую сторону этой "авантюры", или, как бы сейчас сказали, стал спонсором Марселя.

Мы с волнением ожидали известий из Москвы. И вот наконец на имя Владимира пришла телеграмма: "Прошел железобетонно Вышли деньги обратную дорогу Марсель".

Мы с Марселем были очень близки. И не только потому, что нас связывало кровное родство. Мы были близки по духу, по темпераменту. Мы оба были скроены из высокопрочного материала, умели противостоять жизненным трудностям. Мы любили музыку, театр, и наши взгляды во многом совпадали. И хотя я жила в Тбилиси, а потом в Москве, брат же постоянно находился в Казани - наше общение было очень тесным.

И все это рухнуло в 1980 году, когда моя семья была вынуждена уехать на постоянное жительство в Америку.

Это стало шоком для моих родителей. Думаю, впервые в жизни они горько пожалели о том, что когда-то не позволили мне стать актрисой и невольно выпустили на чужую орбиту. Тяжело это переживал и Марсель.

Учитывая политическую обстановку тех лет, я понимала, что, скорее всего, никогда больше не увижусь с родными, а кроме того - своим отъездом обрекаю Марселя на определенного рода трудности.

К сожалению, некоторые из моих предчувствий меня не обманули. С родителями я так больше и не увиделась. Увы, они ушли из жизни раньше, до того, как изменилась политика в СССР и рухнул "железный занавес".

Спортивные сцены на фоне белых колонн

В одной из наших бесед Салимжанов сказал: "Я не принадлежу к числу режиссеров-спринтеров, которые кочуют из театра в театр... Я по натуре стайер, то есть чувствую себя увереннее на длинной дистанции". Это неожиданное сравнение театра с беговой дорожкой в его устах прозвучало естественно, без натяжки, ибо шло изнутри, от мироощущения человека, которому был хорошо знаком вкус не только творческих, но и спортивных побед.

Думаю, что и последняя пьеса, которую он поставил, привлекла его внимание в первую очередь своим спортивным названием - "Баскетболист".

"Но при чем здесь баскетбол? - спросит читатель. - Ведь Салимжанов был фехтовальщиком!" А при том, что все фехтовальщики - "наполовину баскетболисты, поскольку обязательно включают этот мобильный и интеллектуальный вид спорта в свою подготовку", считает "крестный отец" трех олимпийских чемпионок по фехтованию, заслуженный тренер России Владимир Васильевич Житлов.

- Мы познакомились, когда Марсель уже заканчивал свою спортивную карьеру, - вспоминает он. - Но еще мальчишкой я запомнил эти имена: Салимжанов, Герман и Валерий Базаревичи, Аркадий Шалман, Инга Рындовская... Это была одна компания.

В послевоенные годы не только фехтованию, но и вообще спорту уделялось много внимания. А кроме того, прошла волна трофейных кинофильмов - "Робин Гуд", "Три мушкетера", где были мастерски поставлены фехтовальные сцены. И естественно, все мальчишки бредили шпагами, которые им часто заменяли обыкновенные палки. Привлекала и необычная экипировка спортсменов-фехтовальщиков. Кстати, Марселю она была очень к лицу. Да и сам по себе он был интересным даже внешне - высокий, стройный. И на дорожке вел себя, как настоящий джентльмен. Фехтовал красиво, технично, напористо. А какой он был эрудированный собеседник!

Есть спортсмены, которые довольно спокойно относятся и к победе, и к поражению. Марсель был не такой. Для него не существовало "проходных" поединков, каждый поединок - это испытание себя, самоутверждение.

Увлечение спортом прошло через всю его жизнь и очень сильно повлияло на характер. Его стремление к лидерству, всегда быть первым - это тоже оттуда, из его спортивной юности. Он даже в карты никогда не играл "на пустой интерес". Ему всегда был нужен, пусть маленький, символический, но выигрыш...

* * *

И все-таки, чем были для Марселя Салимжанова годы, отданные спорту и юридическому факультету: камнем преткновения, отдалившим его приход в театр, или еще одним знаком судьбы, временем накопления сил и дыхания перед самой длинной и трудной дистанцией его жизни?

Смею предположить, что если бы в юности он не увлекся фехтованием, то в его жизни появилось бы какое-то другое, не менее сильное увлечение, которое открыло бы перед ним более широкий горизонт, продлив его за пределы театрального флигеля, знакомой, привычной с детства среды. В каком-то смысле это было просто необходимо. Только отдалившись на время от театра, он смог увидеть как бы со стороны и в более широком контексте все то, что олицетворяли для него театральные традиции, почувствовать, какие из этих традиций безнадежно устарели, а от каких нельзя отказываться ни при каких обстоятельствах.

Театр - дом

Но ошибся тот, кто ожидал, что свое вступление в должность главного режиссера Татарского академического театра Салимжанов ознаменует сакраментальным: "Все, что было до меня, это никуда негодно, а потому театр переходит на новые эстетические рельсы..." Конечно, он мог сказать нечто подобное, но разве что в шутку, чтобы за привычной иронией спрятать свое неподдельное волнение. Хотя, скорее всего, даже в шутку не стал бы. Ведь он пришел в театр, который знал и любил с детства, где знали и любили его.

Этот театральный роман, длившийся без малого сорок лет, только со стороны напоминал одно долгое восхождение. Премьеры, аншлаги, звания, награды... Ни провалов, ни конфликтов - кроме тех, разумеется, что происходили на сцене. Не случайно многие открыто говорили, что Салимжанову и его театру создаются особые, тепличные условия. Однажды, помню, я прямо спросила Марселя Хакимовича: что же на самом деле стоит за этой "легкостью бытия"? На что он, хитро улыбнувшись, ответил: "Тепличные условия тоже надо уметь создавать!"

Впрочем, Салимжанов никогда не скрывал, что если того требовали интересы театра, то он не останавливался перед тем, чтобы пустить в ход все свои личные связи, в том числе и в Москве. К этому его приучила суровая реальность застоя, замешенная на тотальном дефиците, "телефонном праве" и номенклатурных спецпайках. Не секрет, что в системе государственного управления театрами тоже сложилась своя довольно жесткая иерархия, согласно которой распределялись финансы, почетные звания и т.д. На вершине этой пирамиды находились столичные академические театры, вторым эшелоном шли театры союзных республик, и лишь третий уровень занимали театры автономных республик, которые и финансировались "по остаточному принципу", и на гастроли в крупные города выезжали реже. Театры союзных республик выпускали даже за границу, камаловцам же, в лучшем случае, предлагали советские гарнизоны в Польше или Монголии...

Не говоря уже о том, что Салимжанову постоянно приходилось быть неким буфером между театром и его многочисленными идеологическими кураторами. Ему тоже не раз приходилось испытывать на себе давление так называемых "художественных советов", решавших, что нужно и понятно зрителю, а что - нет.

Салимжанова порой упрекали в том, что он слишком легко шел на уступки, компромиссы. Что правда - то правда: слово "компромисс" его никогда не пугало. Как и Немирович-Данченко, он считал, что профессия режиссера состоит из множества компромиссов, просто надо уметь в настоящий момент выбрать наименьший.

Конечно, Марселя Хакимовича многое возмущало и помимо фарсов под названием "приемка спектакля", но в открытый конфликт с существующей системой он старался не вступать. Салимжанов неплохо ее изучил, знал все ее подводные рифы и, как опытный лоцман, умел их обходить. А кроме того, он отдавал себе отчет в том, что если крестным отцом Татарского театра был Габдулла Кариев, то его крестной матерью, безусловно, была советская власть. Именно ее любимым детищем был "многонациональный советский театр". И это явление, уже не как идеологический императив, а некая художественно значимая и знаковая величина в культурном пространстве ХХ столетия, переживет и саму советскую власть, и ее культуррегентов.

Именно в Советском Союзе сложилась модель стационарного репертуарного театра с постоянной труппой, модель театра-дома, которая позволила творчески реализоваться нескольким поколениям деятелей национального театрального искусства. Благодаря этой модели и Камаловский театр за сравнительно короткое время смог не только сложиться в высокопрофессиональный коллектив, получить признание как яркое и самобытное художественное явление, но и стать творческой лабораторией для молодых режиссеров и драматургов.

Если сказать, что у Салимжанова в театре был беспрекословный авторитет, значит, ничего не сказать. Здесь он был хозяином, в каком-то смысле даже диктатором. Но, как ни странно, это не ограничивало, а, наоборот - раздвигало границы жизненного и творческого пространства для тех, на кого этот диктат распространялся. Ибо меньше всего он был замешен на личных амбициях. Своим авторитетом Салимжанов в первую очередь стремился уменьшить или хотя бы смягчить то давление, которое шло извне и с годами ощущалось все сильнее. Во всяком случае, огульность и непрофессионализм идеологических кураторов могли принести театру гораздо больше вреда, если бы не наталкивались здесь на другую реальную силу - авторитет Марселя Салимжанова.

И все-таки главное, что он стремился противопоставить системе, работавшей только на саму себя, это свои спектакли. Именно здесь проходила область его личных амбиций, а линия судьбы приобретала то восходящую непрерывность, то драматические изломы.

Вспоминает народный артист СССР Шаукат Биктемиров

"После прихода в театр Салимжанова мы, как минимум, раз в два года стали выезжать на гастроли в Москву. Здесь нам давали очень хорошие площадки - Театр Сатиры, МХАТ, театр имени Пушкина, Центральный детский... И всегда были аншлаги. В московских театральных кассах в "нагрузку" к билетам на наши спектакли давали билеты на спектакли других театров...

Марселю очень повезло, что почти одновременно с ним в театр пришли выпускники Московского театрального училища им. М.Щепкина. До их приезда я все еще считался "молодым актером", хотя мне уже исполнилось тридцать лет. Играл по 30 спектаклей в месяц. В то время у актеров никаких норм не было, зато был Его Величество План... И я помню, как Марсель, приезжая из Москвы на каникулы, искренне сочувствовал мне: "Ты не устал?.."

У меня было амплуа положительного героя. Я играл секретарей райкомов, революционеров... Конечно, все эти роли были однотипными, но, видимо, я подходил для этого типа. Если режиссеры пытались назначать на "мои" роли других актеров, то представителям обкома это не нравилось. Один не устраивал их тем, что был слишком худой и длинный, другой - тем, что маленький и толстый.

Я был благодарен Марселю уже за одно то, что он сломал мое амплуа. В его спектакле "Миркай и Айсылу" я сыграл богача, и это была моя первая отрицательная роль.

Атмосфера в театре была творческой, без склок. При всей строгости и требовательности Марсель умел щадить самолюбие актеров. Иногда он обращался к нам по имени какого-нибудь персонажа. Это означало, что роль удалась. Вот и меня после того, как я сыграл в "Голубой шали", он какое-то время окликал: "Ишанкаем!".

...Туфан Миннуллин каждый сезон приносил в театр новую пьесу или даже не одну. И вот однажды Марсель приходит ко мне с его пьесой и говорит: "Прочти..." Я редко смеюсь, когда читаю пьесы. А тут буквально с первых страниц начал хохотать. Роль Альмандара мне сразу понравилась, но я попросил дублера, поскольку роль большая, с длинными монологами... На это Салимжанов мне сказал: "Нет, эту роль ты будешь играть один".

Я играл Альмандара двадцать семь лет, и все эти годы Марсель приходил почти на каждый спектакль. Он очень следил за тем, чтобы актеры не переигрывали, жестко придерживались режиссерского рисунка, чтобы спектакль не расползался. И если я начинал импровизировать, "гнать отсебятину", Марсель грозил мне из-за кулис кулаком. И даже когда я знал, что его нет в театре, все равно смотрел в ту сторону и мысленно видел его кулак".

Строго говоря, Салимжанов был атеистом. Его Богом был татарский зритель. Он не верил тем режиссерам, которые говорили, что им безразлично - ходит на их спектакли публика или нет. Сам же честно признавался: "Когда я вижу, что зрительный зал заполнен только на треть или даже наполовину, у меня возникает ощущение полной бессмысленности того, что я делаю".

И здесь необходимо сказать о том, кого в Камаловском театре называют "своим зрителем". Безусловно, он неоднороден, и все же, как правило, это люди, сравнительно недавно оторвавшиеся от своих деревенских корней и того уклада жизни, где все подчинено незыблемому нравственному порядку и житейской целесообразности. В том числе и человеческие отношения, имеющие в своей основе простые и ясные мотивы. Этот зритель простодушен и не слишком искушен в театральном процессе. Вместе с тем он непосредственный участник и в какой-то мере катализатор этого процесса, всегда очень искренно и благодарно реагирующий на все то, что созвучно его мироощущению, его эстетическому и нравственному чувству. И Салимжанов не мог не беспокоиться о таком вот, в хорошем смысле наивном зрителе, который принимает все происходящее на сцене близко к сердцу, плачет и смеется, как в жизни, забывая, а порой и не догадываясь о существовании театральной условности. Он дорожил искренностью, преданностью этого зрителя и, даже понимая его уязвимость по части художественного вкуса, никогда не относился к нему свысока.

Салимжанов редко сознательно подыгрывал камаловскому зрителю (если только нужда заставляла...), но еще реже навязывал ему свои вкусы и пристрастия. Скажем, он любил Чехова, считал его гениальным драматургом, но не был уверен в том, что его пьесы будут иметь успех у татарского зрителя, который воспитан на социальном гротеске, яркой внешней характерности и вряд ли бы воспринял тонкую душевную эксцентричность героев Чехова. И даже Шекспир, благодаря которому Татарский театр пережил не один свой звездный час, представлялся ему слишком сложным, не отвечающим ментальности татарского зрителя. Так, Салимжанов, в конце концов, отказался от мысли поставить "Ричарда III", хотя много об этом думал и даже делал первые прикидки. Вместе с тем он вновь и вновь "лопатил" татарскую классику, возвращался к Островскому, Гольдони, Эдуардо де Филиппо, а также ночи напролет проводил за чтением пьес молодых татарских драматургов.

Вспоминает директор ТГАТ им. Г.Камала Шамиль Закиров

"Мягко говоря, преувеличение, что в Камаловском театре всегда были аншлаги. Да, в период с 1969 по 1976 год, когда Салимжанов выдавал один шедевр за другим, зрительный зал действительно всегда был полон. Марселя это набаловало, и он всегда очень болезненно реагировал на полупустой зал. В таких случаях, не дожидаясь начала спектакля, он уходил из театра... Лично у меня к этому всегда было иное отношение. Ведь формального зрителя всегда можно организовать и заполнить зал! А иногда и наполовину заполненный зал дорогого стоит, потому что люди пришли в театр сами, никто их на аркане не тянул. Конечно, Марсель не хуже меня это понимал, и все равно переживал.

До середины 1980-х годов камаловцев выручало то, что они много ездили по деревням. Но потом и этот зритель кончился. Пришло телевидение, пришло видео... И периодически театр начинал терять зрителя. Как правило, это было связано с ошибками в подборе репертуара. Отсутствовала и реклама. Поэтому каждый сезон Марсель обязательно ставил один спектакль "на кассу". Можно сказать, это было наше джентльменское соглашение, и Марсель никогда его не нарушал. Зато потом он был свободен и мог ставить все, что хотел. И таким образом ситуация постепенно выправлялась, зритель возвращался в театр".

На первый взгляд, золотая середина была найдена. Но... стоило театру оказаться вне ауры казанского зрителя, и реакция была уже иной - вежливой, почти леденящей в своей сдержанности.

Конечно, рано или поздно это должно было случиться. Уже четверть века Салимжанов стоял у руля театра, и более чем понятно было его желание сделать ставку на то, что называется творческим опытом, почерком мастера. А кроме того, он был живой человек. И у него были свои слабости, свои ошибки. По крайней мере, сегодня очевидно, что не всегда те жертвы, которые приносились им на алтарь зрительской любви, были оправданы. Те же Чехов, Шекспир... Бесконечно жаль, что Салимжанов так и не решился во всеуслышанье признаться в любви этим драматургам. Уверена, тогда бы нашлось гораздо меньше желающих вскоре после вручения ему "Золотой Маски" упражняться в злословии, цитируя неуклюжий пассаж одной казанской газеты о том, что Салимжанова якобы "тошнит от Чехова". И это после того, как вся Казань ломилась в Камаловский театр на чеховскую "Чайку" - спектакль, поставленный Фаридом Бикчантаевым со студентами и, по инициативе Марселя Хакимовича, перенесенный на малую сцену театра.

Между прочим, это был уже не первый случай, когда при "попустительстве" Салимжанова молодые режиссеры, его ученики, привносили на камаловскую сцену то, чего он сам, в силу убеждений, а может, и заблуждений, позволить себе не мог. Именно поэтому в середине девяностых годов о Камаловском театре вновь заговорили как о ярком и самобытном художественном явлении. Но теперь эта самобытность отождествлялась не только с режиссерской манерой Марселя Салимжанова, но и с творческими поисками его учеников - Дамира Сиразиева, Фарида Бикчантаева.

Наверняка Салимжанов не всегда был в восторге от того, как они работали, но он им не мешал, опять же ничего не навязывал, а в чем-то и учился у них.

В последние годы Марсель Салимжанов, несмотря на болезнь, по-прежнему много ставит - не гонясь за модой, но и не удерживая за собой нишу апологета театральных традиций. Дух молодой режиссуры, а также приход в театр группы молодых талантливых актеров и в нем пробудили творческий азарт, пристальный интерес к новым веяниям. И не только в театре. Вся жизнь вокруг изменилась! Это уже была другая страна, другое общество...

Вспоминает Гульнар-ханым, вдова Салимжанова

"Непередаваемо тяжело вспоминать дни, когда мы с Марселем остались один на один с его болезнью.

Врачи поставили ему неутешительный диагноз, но какая-то надежда еще оставалась, и они настоятельно рекомендовали нам поехать в Германию, на консультацию к тамошним специалистам. Естественно, мы ухватились за эту мысль, но, как на грех, случился дефолт, и на эту поездку у нас не оказалось денег. Те, кто мог и хотел нам помочь, были в таком же положении. Надо было набраться терпения и ждать, но болезнь не ждала, она прогрессировала. Невозможно было без слез смотреть на физические страдания Марселя, этого оптимиста и жизнелюба... И однажды я не выдержала и прямо его спросила: "Что я должна делать, куда идти?" Марсель тяжело задумался. Если бы речь шла о театре, он бы знал, что делать. В трудных ситуациях он мог обратиться и к нашему Президенту, зная, что всегда найдет у Минтимера Шариповича понимание и поддержку. Но сейчас речь шла о его собственной жизни и смерти, а просить за себя Марсель не привык. И все-таки я решилась. Приближался День Республики, и знающие люди мне подсказали, что в этот день Президент наверняка будет на ипподроме, на конно-спортивном празднике.

И вот мы с директором театра приехали на ипподром. Президент был уже там, но я не решилась подойти к нему, минуя милицейский кордон. Я просто встала напротив правительственной трибуны с надеждой, что меня оттуда заметят... Так и случилось. Минтимер Шарипович подозвал меня и обеспокоенно спросил: "Что случилось?" В двух словах я объяснила, зачем нам надо быть в Германии и почему мы не можем туда выехать. "Не волнуйтесь, - успокоил он меня. - Мы что-нибудь придумаем..." И через несколько дней мы с Марселем уехали.

До конца своих дней я буду молить Бога за здоровье этого добрейшего человека".

* * *

К сожалению, Марсель Салимжанов не вел дневников, не делал записей ни до, ни после репетиций. Единственное его "литературное наследие" - это старый потрепанный блокнот, который, скорее всего, просто случайно оказался у него под рукой. Здесь просто перечень постановок, без всяких комментариев, только название спектакля, место и дата премьеры... Похоже, Салимжанов составлял его по памяти, и, возможно, поэтому некоторые спектакли оказались пропущены. Хотя, кто знает, может, режиссер и умышленно "запамятовал" о них.

Для кого предназначались эти записи? Если Салимжанов решил привести в порядок личный архив, то не проще ли было поручить это кому-то из помощников, которые бы уж точно ничего не пропустили, все сверили... Но, видимо, для Марселя Хакимовича было важно именно своей рукой написать и оставить что-то вроде творческой автобиографии, причем не откладывая... И если это было все-таки предчувствие, то, к сожалению, оно его не обмануло: записи обрываются...