Равиль Бухараев: “Европейцы отказались от души, поэтому живут комфортно”

Когда-то я случайно купила тоненький сборник стихов Равиля Бухараева - несколько строк сильно зацепило, и я их помню до сих пор. Потом мы познакомились. Встречались в Москве и Казани. Недавно Равиль, давно уже живущий в Лондоне, приезжал в родной город на юбилей Камаловского театра и выкроил время, чтобы зайти в редакцию.

- Я давно хотела поговорить с тобой о загранице. Наш классик как-то написал, что россиянин в Европе - это нонсенс. А как ты себя там ощущаешь?

- Понимаю, ты “Идиота” вспомнила...

- Конечно, любимого Достоевского процитировала.

- Когда я посмотрел экранизацию романа Достоевского, понял, что это правда. Но именно на той духовной высоте, где Достоевский стоит и откуда он смотрит на все. Не каждому это дано, и это чрезвычайно чревато - смотреть такими глазами на жизнь. В самой Европе люди смотрят пониже. Сейчас в Европе много россиян, я могу проследить динамику их появления. Я попал в Англию в начале девяностых, и иногда по шесть месяцев не слышал русского языка. Сейчас же выдастся странный день, если несколько раз не услышишь русский. Так везде, даже на Канарских островах. Во многом это утечка мозгов. Потому что уезжает среднее звено, менеджеры, квалифицированные специалисты, врачи, ученые. Большинство из них всю жизнь находится в подвешенном состоянии. С одной стороны, от добра добра не ищут - человек получает зарплату и гарантированно будет делать свое дело, если следует правилам той фирмы, в которой служит. Это главный резон. А все остальное... Людям снег, например, снится.

- И тебе?

- И мне снится. И домой тянет. У меня, например, только российское гражданство, я словно в командировке нахожусь. Всех тянет назад. Но пока ты за границей, существуешь как во сне - столько работы, что по сторонам посмотреть некогда. Проходит десять, пятнадцать лет - страшные цифры. И когда мы, работающие за границей люди, смотрим вокруг, то понимаем, что встроиться в эту жизнь в нынешней России еще труднее, чем было в советскую. В России уже определены свои правила, большинство которых живущие за границей люди уже не знают. А что-то еще хочется сделать. И понимаешь, что если перестраивать жизнь еще раз, уйдет уйма энергии просто на то, чтобы найти свое место. И даже не в смысле зарплаты, это все решаемо, специалисты в России нужны, а в общественном смысле. В Европе ставишь перед собой задачу и решаешь ее, помешать решению может только здоровье. Здесь же при решении задачи могут появиться десятки привходящих моментов, и это раздражает. Поэтому первая реакция человека, живущего за границей, на вопрос, хочет ли он вернуться, будет “да, хочу”, а дальше неизбежно последует “но...”. В Европе от души отказались давным-давно, и поэтому живут комфортно, но российский человек от души никуда уйти не может, поэтому в критериях Запада он - нонсенс.

- Как пишется в другой языковой среде? Все-таки для поэта важно слышать родной язык, важна языковая атмосфера.

- Я понял, что это, конечно, здорово мешает. Хотя по большому счету общаюсь в русской языковой среде - и на службе на Би-Би-Си, и дома, естественно. Пишу я на русском, но ловлю себя на том, что иногда англицизмы у меня проскакивают в речи. И это ужасно, особенно, когда пишу статьи. Это двуязычие мешает. И я думаю, что если бы так часто не приезжал в Россию, а я, слава Богу, могу себе позволить часто приезжать, без этого, думаю, этот родник вообще бы скоро пересох. У меня, во всяком случае. Вторичности у людей, живущих за границей, много, я имею в виду поэтов. Такая гладкопись, имитация страсти, имитация, например, Бродского. Элемент имитации, который пронизывает нашу жизнь, это страшно. На Западе это особенно чувствуется - здесь есть имитация реальной жизни, потому что реальная жизнь - это все-таки столкновение, это внутренний конфликт человека с самим собой, это необходимость решать конфликты с миром высокого плана. Нет, поскольку на Западе давно уже поняли, что душа - лишняя забота, там ушли в видимость бурной жизни в искусстве. Увы, я реально этой бурной жизни не заметил.

- Ты пишешь стихи на английском и венгерском - это что, снобизм?

- Да нет, не пишу, писал. Это была необходимость. На венгерском все очень просто получилось. Я вернулся из Венгрии, где был в командировке еще от Союза писателей, и хорошо и быстро выучил язык. Когда вернулся, все уже начало разваливаться, я немного попереводил, и меня отстранили. Чтобы не забыть язык, решил писать стихи, сначала писал, как они, нерифмованные, потом написал венок сонетов полностью прорифмованный. Лида чуть с ума не сошла. (Лидия Григорьева, поэтесса, жена Бухараева. - Прим. авт.). Представь, 1989 год, все шатается, сидит полубезумный человек и на купленной в комиссионке машинке печатает в столбик непонятные письмена. Я все-таки эту работу закончил, показал венгерским друзьям, они спросили: а кто тебя перевел? Говорю, что сам написал. Теперь понимаю, что это были хорошие стихи, притом в венгерской литературе никто и никогда не рифмовал венок сонетов - я первый. Его напечатали в Венгрии, меня приняли в их Союз писателей, а самый крутой авангардный журнал “Две тысячи” тоже мой венок перепечатал. Но я понял, что этот факт свершился, дальше экспериментировать не надо. С английским проще, полмира пишет на этом языке. По-английски я тоже написал венок, потом венок был написан на татарском. Тут я решил остановиться. Потому что любой человек, пишущий на неродном языке, он в этом языке гость. Нужно уметь вовремя останавливаться, чтобы этот эксперимент не превратился в снобизм и источник раздражения. Я что-то в себе победил и что-то себе доказал. После этого преодолел внутренний барьер и начал писать по-татарски. Потому что с ходу на это решиться я не мог.

- Российская диаспора в Лондоне, вообще в Европе - что они читают?

- Да как и везде, как и в России. Если Донцову - значит Донцову. Если Акунина - значит Акунина. В центре Лондона есть магазин многоязычный, там отдел русских книг. Я смотрю, там есть все эти глянцевые обложки, что продают в России. С другой стороны, интернет помогает. Многие читают с экрана. Но мир всегда одинаков, его не переделаешь. Когда-то читали Асадова, и для этих людей не существовало не только наших стихов - Пастернака не существовало. Я не вижу в этом греха. В конечном счете важно, что люди находят что-то по душе. Не нужно их переделывать под себя, среди интеллигенции иногда существует интеллектуальный фашизм: ах, вы не понимаете, значит, вы недолюди. Это неверный подход, и вот почему. В Англии я как-то сошелся не для дружбы, а для разговоров с одним человеком, и он мне сказал: “ У нас на Руси люди, получившие высшее образование, почему-то могут всех поучать и чего-то требовать. Сообразили бы, что они даром получили то, что большинство людей на Земле не в состоянии получить. Что еще можно требовать?”. Интеллигенция вообще давно перестала ходить в народ, все пыталась подтягивать его под себя, а он не подтягивался.

- Блок сто лет назад написал статью “Народ и интеллигенция”, где писал о пропасти, которая их разделяет.

- На самом деле все просто. Слезы и страдания у всех одинаковы. Человек, приходящий на эту Землю, решает одну задачу: сохранить свою душу и совесть и прожить достойно в тех условиях, которые жизнь ему предлагает. Если условия ему не нравятся, он прикладывает усилия, чтобы их изменить. Когда я вижу “высоколобых”, которые рассуждают поверх этих истин, я понимаю, что это треп.

- Расскажи, как поэт вдруг пошел на службу.

- То, что меня привела жизнь на русскую службу Би-Би-Си, я считаю одной из удач моего бытия. Сам я усилий не прикладывал, в первые годы занимался в Англии совсем другими делами, а на Би-Би-Си выступал с интервью и как консультант по России. Потом предложили эту работу. При советской власти вообще нигде не работал и был на вольных хлебах, работал год с небольшим в Союзе писателей, но на меня даже трудовую книжку не завели. У меня нет такого документа. Когда предложили работу на радио, я сразу же согласился, но не из-за денег, а из-за того, что смог находиться на перекрестке новой информации. То, что я написал после этого несколько книг по политэкономии - ты можешь представить Равиля Бухараева восьмидесятых годов, который пишет книги по политэкономии? - это заслуга радио. Я написал десять или двенадцать таких книг - политэкономия, политика, политология, история религии. Все это потому, что Би-Би-Си научила меня скептически относиться к собственному мнению, к собственным эмоциям и порывам и постоянно отслеживать информацию, в которой ты купаешься и от которой хотел бы избавиться, но не можешь. Это чрезвычайно смиряет человечную гордыню, потому что ты видишь, что о том, о чем говорили все средства массовой информации сегодня, что говорил в эфире ты, пытаясь конкурировать с коллегами, на следующий день об этом никто не помнит, кроме самих участников коллизии. Вывод: не надо много внимания уделять так называемым “большим событиям”. Большие события происходят в душе человека, а не снаружи. Журналистика Би-Би-Си - интересная вещь. По хартии ты не имеешь права высказывать в эфире собственное отношение, ты - человек, который регулирует доступ информации. Наша цель - дать как можно больше достоверной информации, дать максимальное количество точек зрения, диаметрально противоположных. Это элемент уважения к слушателю, которому мы не промываем мозги, а даем информацию и пищу для размышления.

- Книги твои сейчас хорошо продаются?

- Недавно у меня вышел “Сказ о Казани” на русском и английском, “Поэзия золотой Орды”, вышли две книги о Татарстане и английско-американское издание пошло очень хорошо. Только что в марте его стали продавать в Америке, и все, что они заказали, улетело в один день. Это книга о реформах в Татарстане.

- У тебя был период неуспеха в Англии?

- Я не знаю, есть ли у меня успех сейчас. Я счастливый человек. Когда приехал в Англию, у меня было ощущение, что мне вообще больше ничего не надо. Мне было сорок лет, у меня вышло восемь книг стихов, пьесы, переводы. Я всегда работал честно - и где эти книги, и где та страна? Где все? Для меня это был вопрос переосмысления, и я тогда внутренне отказался от мира. Такое суфистское было настроение.

- Ты ведь ахмадеист?

- Да. Я понял, что надо жить в мире и делать максимум добра. Но пусть мир тебя не печалит. Надо требовать только то, что можно требовать. Живи в мире, не будь монахом, но будь внутренне суфием. Я проникся этим сознанием - и вопрос успеха или неуспеха исчез сам собой. И тут началось самое интересное. Бог отпустил мне какое-то время, и надо его использовать максимально, то есть вечером падать от усталости - другого критерия нет. И так я работаю шестнадцать лет, когда смотрю со стороны, сам изумляюсь. За шестнадцать лет - двадцать книг. А успех... Я недавно выступал в “Книжном дворе”, где презентовал книгу “Белый минарет”, которая вышла в середине сентября, это книга моей прозы. “Книжный двор” хотел купить эту книгу, чтобы она продавалась во время выступления. Они не нашли ни одной. Я оторопел. “Белый минарет” издан в “Магарифе” - это, на мой взгляд, сейчас лучшее издательство, так вот оно собирается делать дополнительный тираж. Тысяча экземпляров в одном городе за три месяца - по нынешним меркам это очень много.